Продолжение:
Вернёмся к Пятровкам. Девка купалась в море и гуляла с Солнцем не вовремя и не «правильное» количество дней (двенадцать), а вовремя — это пять дней Пятровок, тогда, когда Солнце «играет». Интересно, что растение Петровы-батоги (Cichorium intybus) — голубой цикорий, иначе называется «солнцева сестра». Эти голубые цветы отсылают нас к цветущему голубым льну, морю (то ли поле, то ли море — синий лён), к голубым головным уборам женщин, надеваемым только на Купалу, а во вселенском масштабе — к воде, небу, голубой планете Земля. Взаимозаменяемость, связка имён Петра и Солнца обнаруживается в славянских названиях божьей коровки: помимо прочих и Пятро, Петрик (болг., укр.), и Сонечко (укр.). По южнославянским данным реконструируется факт равнозначности солнцевой сестры и Макоши (46).
Эти данные говорят о том, что Пятровки были праздником Макоши и Солнца. Академик Рыбаков, исследуя русские вышивки, приуроченные к Купале, разбирая конкретный пример, приходит к выводу: Вышивка своей манерой изображения уравняла Дажьбога с Макошью. Так же были уравнены они и авторами летописей и поучений, одинаково упоминавшими и бога солнца, и богиню плодородия и счастливой судьбы (34. С. 502).
Термин равны не означает тождества. В народной культуре важную роль играет равенство, например, возрастное, половых партнёров, об этом говорит устойчивая сказочная формула: если ты стар человек, будь нам отцом, если мал — братом, если ровня — мужем.
Солнце (Даждьбог) в этом смысле ровня Макоши, оно возможный брачный партнёр, но оно женихалось, играло со своей сестрой. Дело осложнялось ещё и тем, что Перун (муж Макоши) и Даждьбог — Сварожичи, не обязательно родные братья, но родственники. Этот запутанный клубок брачно-родственных отношений разрубил Перун, наказав Макошь и её подозрительных в отношении отцовства детей, чем надолго установил патриархальный взгляд на вопросы пола и родства.
Однако низвергнутая Макошь и Солнце остались друзьями. В словенской и хорватской сказках волшебница Мокошка, умеющая превращаться в птицу, змею или красную девицу, живёт среди топей на краю болота, куда осенью спускается Солнце. Там, у Мокоши, Солнышко и проводит все долгие зимние ночи. Волшебница заботится об ослабевшем зимнем Солнце, лечит его целебными травами и заговорами, и к весне оно опять становится сильным и могучим (17. С. 29. Сказка «Солнце-Сват...»).
Купальский мотив инцеста широко отражён в фольклоре, его земные персонажи носят имена Ивана и Марьи (с вариантами). Мы видим, что на мифологическом уровне Макошь и Солнце явили прецедент, который, дробясь многократно, повторялся в мифологии (Купала с Мореной и др.). Макошь была активисткой и зачинщицей этой ситуации.
Какие восхитительные, высокохудожественные формы принимала женская, подражающая деяниям Макоши активность, всплеск которой был на Пятровки, можно узнать из сказок: «Вдруг прилетают двенадцать голубиц; ударились о сыру землю и обернулись красными девицами... Поскидали платья и пустились в озеро: играют, плещутся, смеются, песни поют» (3. № 222). Или: «— Будешь ты идти — будут лететь три голубки. И сядут они около моря, пойдут мыться-белиться около моря — девки такие, что разлюбоваться» (5. «Стеклянные горы»).
Купальские песни о том же:
Наша Хросина купавочка
Посерёд моря купалася,
На бережку белилася... (22. С. 163).
Неудивительно, что Солнце не устояло, тем более, что сладить с красавицами в эти дни можно было без проволочек типа сватовства, смотрин, свадьбы:
Ой на Петра, на Купайла
Вышла Параска та як пава.
А на неё хлопцы заглядаются,
Зацепить стесняются.
Один хлопец не стыдился,
Взял за руку — обручился,
Взяв другую — повенчался (22. С. 168).
Вопросы соперничества в эти дни снимались так же просто:
— Не деритесь, не ругайтесь,
Я вас обоих люблю,
Ивану ручку дам,
Степанова буду... (22. С. 151).
Важную роль в развитии действия играет наличие кустов (ракита, ива, калина, редко — дуб с дуплом), в них прячется герой сказки. В русских и белорусских играх Яше-Ящеру, сидящему под ореховым кустом, предлагается: бери себе девку которую хочешь...
Те же кусты мы встречаем в свадебной лирике. В песнях невеста, гуляя, ломает и бросает на землю калину. (Вероятно, от злости на то, что под ней не прячется какой-нибудь шустрый молодчик. Шутка.)
Этнографические данные: Говорят, что в ночь на Купалу ни женщины, ни девки не считают грехом иметь отношения с чужими мужчинами и парнями. Так всю ночь в лесу или на выгоне слышны песни, смех. Одни подходят к костру, кинут в огонь веток, да и пойдут в потёмки куда-нибудь под куст, а другие, обнявшись, идут уже оттуда (41). Украинская сказка: «А купцов сын скорей из-под куста, да за одежду, да и спрятался опять...», и далее: «Он сразу вышел из-под куста да и отдаёт одежду. А она обрадовалась, так обрадовалась, что и не сказать: ведь перед нею стал такой казак, что краше и в свете не найти!» (11. «Двенадцать уточек»).
Как сказал французский классик, «парень с девкой, и музыки им не надо».
А вот русская сказка: «Царевич скрал у старшей сорочку, сидит за кустом — не ворохнется. Девицы выкупались и вышли на берег, ... обернулись птицами и полетели домой; оставалась одна старшая, Василиса премудрая» (11. № 219). Интересно, что сводней здесь выступает Баба Яга: «Иди, дитятко, на море; прилетят туда двенадцать колпиц, ... ты подкрадься потихоньку и захвати у старшей девицы сорочку. Как поладишь с нею, ступай к морскому царю...» (Там же).
Так и вспоминаются слова песни: «знала только ночь глубокая, как поладили они». Однако в этой авторской песне описываются предварительные ухаживания, а затем тайная любовная связь, в сказках же — не знакомые друг с другом партнёры достаточно открыто занимаются ритуальным сексом, который впоследствии завершается браком, впрочем, иногда — несчастливым: «Ну и что ж, пошла она нехотя, куда ж ей деваться. Только она всё равно не имела тяги до него. Всё равно тянуло её туда, где все гуси...» (5. «Гусочки-голубушки»).
В подавляющем большинстве сказок девы-птицы прилетают для купания именно к морю, в других вариантах (частотность по убывающей) — к озеру, реке, пруду, воде, в баню. В купальских песнях водоём чаще всего называется просто «вода», но упоминается и море: Около воды-моря ходили девочки.
Вкруг Мареночки — Купало!
Или: Ой Иван, Иванушка,
Не играй конём
По-над морем (22. С. 160, 162).
Вероятно, ритуал зародился у моря, но с течением времени был перенесён в любое место, где есть вода.
В великорусских свадебных обрядах невеста перед венчанием смывает в бане «девичью волю» под фривольные приговоры типа:
Мойся усок, подмывайся усок,
К тебе, мой усок, придёт мяса кусок...
То есть купание девицы связано с эротикой в первую очередь, а с браком — во вторую. То же и в рассматриваемых сказочных эпизодах:
«Отдал он одеяние, она оделася, он за правую руку и повёл. Есть как есть, и приводит её к отцу и матери. Ну, теперь он живёт с нею неделю, или две, или три. Теперь батька говорит: — Что, сынок, женить пора тебя!» (5. «Стеклянные горы»).
Заметим, герой почти никогда не интересуется именем и происхождением понравившейся девицы, а то, что она зачастую оказывается дочерью царя, выясняется позднее. Этот же архетип всплывает в современной охальной частушке, в которой говорится об анонимном половом общении в весенне-летний период под кустом:
На дворе сирень цветёт, ветка к ветке клонится.
Парень девушку е...т, хочет познакомиться.
Вообще, сравнительно молодой жанр частушек (около 200 лет), при всей его, на первый взгляд, глупости, краткостью формы и метафоричностью содержания очень схож с реконструируемыми лингвистами первичными мифологемами-установками. Например, «Знай свой род» — многозначный текст, который можно понимать как «женись на своих женщинах», «рожай (продолжай свой род)» и др. Эта многозначность основывается на том, что индоевропейский корень гн- (жн-, зн-) означал одновременно и женщину, и знания, и род — ген (48). А фраза «Перун попирает Змея» имела значения «верх главнее низа», «Небо вступает в интимную связь с Землёй» на тех же основаниях (земля = змея = низ и т. д.) (20).
Всё циклично, всё возвращается на круги своя — фольклорные формы, моральные нормы. Посмотрите, частушка тоже многозначна, имея и аграрный, и эротический смысл:
Мой забавушка орёт,
Сошка в землю не идёт.
Другая описывает ту же ситуацию, что и в вышеприведённой Купальской песне о трёх партнёрах: я бывало всем давала...
Вот Петровская песня:
Ой когда мы петровочки ждали,
То мы русу косу заплетали.
Теперь мы петровочку проведём,
Мы ж и русу косу расплетём (22. С. 153).
А вот частушка на ту же тему:
Распустили девки косы
И пошли пленять матросов.
К теме «лады у воды»:
Мой русалочку словил,
Эка неурядица.
Два часа вокруг ходил,
И не смог приладиться!
Кстати, в Купальских песнях неудачи бывают и посерьёзней:
Купался Иван, да в воду упал...,
Маринка втонула, плахта зорнула.
Трагедия происходит, если заигравшаяся пара — брат с сестрой, ритуальный блуд имел свои границы. Вот и Макошь была жестоко наказана Перуном, он поразил молнией внебрачных детей, превратив их и её саму в хтонических персонажей (грибы, жабу, божью коровку и др.).
Но вернёмся к нашим сказкам с эпизодом купания дев-птиц. Обратим внимание на очень важную деталь: в сказках прямо говорится о пернатой одежде, наряде, о съёмных крыльях, о способе их сооружения, ношения и хранения:
«Наряжает (чёрт = Водяной царь) теперечи воронами этих (своих) дочерей всех двенадцать и выпускает в окошко... Переперил их голубичями, иным перьём...» (19. С. 172—173). Именно наряжает в перья, а не превращает в птиц.
«...на берегу три пары крыльев, а в озере три девчины купаются» (11. С. 413).
Очень интересную информацию даёт белорусская сказка «Гусочки-голубушки»: действия пойманной замужней девы-птицы, у которой отняли крылья: «И вот она каждый день выйдет, встанет, чтоб её не видели и запоёт: — А гусочки, голубушки, скиньте мне по пёрышку! Возьмут эти гусыни и скинут ей каждая по пёрышку. Вот она и собирает. Не так уж и легко собирать по одному пёрышку. Его ж, пера, много надо. Ну и кидали, может, и год кидали. Она собирала... Что ж, как закончила она эти перья собирать, пух складывать... Как она нацепила эти перья (дословно: «абчапiлася гэтым пер’ем»), так она и полетела, и мужа кинула и эту девчушку (дочь) кинула. Девочка же не научена была как перья сбирать, так она и осталась» (5).
Здесь говорится о пернатой одежде, изготовлять которую можно научиться.
Или, уже в русской сказке: «Девицы выкупались, вышли на берег, начали одеваться, начали навязывать крылышки — у Марьи-царевны пропажа объявилася: нет золотых крылышек» (3. № 213), или «...ударились об пол и сделались красными девицами ... крылышки свои на печь положили...» (3. № 214).
Белорусская сказка «Гусочки-голубушки», сцена в бане: «Как влетели, тот час перья с себя сняли, сняли эти перья и в пучочки (кучки) положили каждая своё, каждая в порядке» (5).
Давно доказано, что наличие в ритуальном костюме крыльев или пернатой рубашки напрямую связано шаманскими практиками (см., например, М. Элиаде «Шаманизм»).
Всё вышеизложенное подтверждает очень важный вывод: девы-птицы наших сказок — реальные женщины, а не существа вроде ангелов.
Считать дев-птиц представителями «иного мира», который с таким упоением искал и находил в большинстве волшебных сказок В. Я. Пропп и его многочисленные последователи, — нет никаких оснований. Пора пересмотреть ошибочные, искусственные построения фольклористов ХХ века так же, как была пересмотрена и отброшена «метеорологическая теория» «мифологической школы», ярым приверженцем которой был замечательный собиратель и систематизатор фольклора Афанасьев. Он везде, в любой сказке, былине, пословице видел борьбу солнечного луча с грозной тучей. По его мнению, лучом был Ваня, обманувший Ягу (тучу), запихав её на лопате в печь, образ Сивки-Бурки «...истолковывается Афанасьевым опять-таки как образ бурой тучи, рассекаемой молнией», и так далее, и тому подобное (40. С. 60). Так же и у В. Я. Проппа — много совершенно гениальных открытий, но есть и принципиальные ошибки, непризнание которых тормозит понимание и изучение народного творчества.
Вероятно, в сказочном эпизоде купания дев-птиц мы имеем описание обряда, практиковавшегося некими девичьими сообществами, «женскими союзами» (по аналогии с «мужскими союзами», хорошо известными этнографам), характерной чертой которого являлось наличие перьевого одеяния. Обряда, в котором девы имитировали деяния Богинь, или, если хотите, перевоплощались в них.
В фольклоре имеются некоторые смутные намёки на то, что у славян имелись и «звериные» женские союзы, так же патронируемые Макошью, в частности, росомахи и бобра (бобрихи) — животных, имеющих отношение к воде, но этой темы мы здесь касаться не будем.
Определяются сроки пребывания в «птичьих» женских союзах. Разбирая былину «Михайло Потык», соавторы Фроянов И. Я. и Юдин Ю. И. пишут: «брачное соединение молодых людей происходит в период незакончившейся инициации невесты. В нашем случае этот период определён тремя годами. Обращаясь к отцу, Марья просит:
— Ах ты гой еси, родитель мой батюшка,
Я три года летала-плавала
Белой лебёдушкой,
А и три года спусти меня
Погулять по чистым полям» (51. С. 302—303).
Мы видим, что девица добровольно, но с согласия родителя вступает на свою стезю. И в сказках тоже — девицы неохотно расстаются со своей компанией: «всё её тянуло туда, где гуси». Это очень важно. Именно этот свободный выбор даёт нам право и возможность по-новому рассмотреть весь сказочный массив с эпизодом превращения человека в птицу (животное), выделить в нём сказки, приуроченныё к Пятровкам.
В белоруской сказке «Братья-птицы и сестра» съёмные крылья имеют мужчины: сидела, сидела (сестра за печкой), вот прилетают три птицы. Как влетели, тот час скинули с себя перья и стали такими молодцами! (5. № 20). В разных вариантах этого сюжета (СУС 451) братья могут превращаться также в орлов и волков, наряжаясь в шкуры. Но эти превращения (или переодевания) не добровольные, они совершаются внешней силой — братья прокляты родителями или заколдованы ведьмой, а также они не имеют никакого отношения к воде. Сказки этого вида действительно невозможно приурочить к конкретному месту и времени, события, описанные в них, могли случиться в любое время, с кем угодно и где угодно, они с одинаковой вероятностью могут быть и несколько приземлённым мифом, и приукрашенным отражением реальных событий.
Помимо добровольности превращения, важным отличием сказок Пятровского цикла является и то, что дев-птиц всегда несколько (три, семь, двенадцать, тридцать три, семьдесят семь), они составляют коллектив. Купаться в море девы- птицы приходят (прилетают) всегда строем, одна за другой, у них есть униформа, в сказках говорится, что они похожи друг на друга, но младшая краше всех, это значит то, что девушки одинаково одеты. Всё это несомненные признаки союза. Союз этот свободен для выхода — ушедшую с женихом никто не преследует, не зовёт обратно.
В сказках о свободолюбивых Вилах и девах-птицах чувствуется их некоторое отличие от славянских женщин, упор в этих историях делается на контакты с молодыми славянскими мужчинами. Но это различие славянских женщин и дев-птиц было скорее ментальное, чем генетическое. Истории известны случаи, когда единые этносы разделялись по причине расхождения мировоззрений. Например, некоторые арийцы по каким-то причинам стали считать Богов (Деви) — дэвами, то есть чудовищами; а чудовищ асуров — богами.
«Птичьи» (как и «звериные») союзы, типа описанных в сказках Пятровского цикла (то есть с эпизодом купания дев-птиц), в реальной жизни могли разрастаться, ломать обычные временные и пространственные границы перевоплощений, и становиться новым племенем. Например, западнославянские Лютичи «были» волками постоянно, а не только раз в год на Святки, как остальные славяне.
Можно задаться теоретическим вопросом: а как бы могли назвать славяне первых веков новой эры мужчину, у которого жена Вила? «Вил»? Нет, скорее, «вилец» (ср. с ВАЛЕТ, «лежать валетом» – И.), так как в данном случае муж именовался по яркому роду занятия жены, а не жена по мужу. А всех вместе, скорее всего, называли бы «вильцы». Славянское племя «Вильцы» — действительно существовало. Однако это было западнославянское племя венедской группы (Велеты, по Седову), прямого отношения к Северному Причерноморью не имевшее, если не считать единичных находок антских пальчатых фибул близ Балтийского моря. Впрочем, в более отдалённой исторической перспективе, в данной статье не рассматриваемой, такие контакты вполне могли существовать.
Так что если девы-птицы с родственниками и сподвижниками и пытались выделиться из индоевропейского массива в качестве отдельного племени Вил, удержаться на исторической арене, судя по всему, им не удалось. (А вот, например, родня и последователи хана Ногая стали отдельным народом — «ногайцы».)
В нашей работе «Географическая локализация восточнославянских сказочных объектов», в числе прочего, сделана попытка более точно разобраться в изначальной этнической принадлежности дев-птиц. Эта информация интересна для более полного представления о зарождении и развитии праздника Пятровки.
Остатки знаков отличия женских союзов дев-птиц сохранились в птичьих названиях восточнославянских женских головных уборов — «сорока», «кика» (диалектное «лебедь»). Существует уникальное свидетельство того, что эти названия были не просто метафорами: у группы русских (семейских) в Сибири имелся старинный женский головной убор, видимо, ритуального назначения, который состоял из шкуры селезня» (27. С. 57).
Вообще перья (орлиные, лебединые, гусиные, утиные, павлиньи, петушиные) как женские украшения широко применялись в южных губерниях России, причём рядились в них девушки и молодые женщины. Наиболее распространёнными были:
крючки (крашеные перья, пучки) — обруч из луба, обшитый кумачём, по верху которого прикреплялись красивые перья;
гуски — ушные украшения в виде белых шариков из пуха домашних гусей или сальных желёз диких уток (способ их ношения весьма архаичен — гуски надевались на ушную раковину с помощью кожаного ремешка);
косицы — пучки из перьев селезня, пришитые к красной тесёмке, носились на висках.
Также в южнорусских губерниях бытовало женское наспинное украшение, которое называлось конкретно крылышки. Оно представляло собой две кумачовые на холщовой подкладке, обильно украшенные лопасти (11х40 см), прикреплённые к «вороту» — тесьме на шее, застёгивающейся на пуговку или крючок. Правда, перья в её декоре не применялись, однако можно предположить, что до появления стеклянных пуговиц, бисера и блесток, всего того, чем украшались такие крылья в ХIХ веке, украшениями служили перламутровые ракушки и блестящие перья (32. С. 24, 43, 50, 59, 68, 131, 144, 173, 191, 194, 206, 218, 220, 224, 259, 309, 148).
Относительно наплечной одежды крыльями назывались разлетающиеся полы верхнего платья, пальто, пелерины. Учитывая популярность плащей на протяжении нескольких тысячелетий, можно предположить, что упоминаемые в сказках крылья это обшитые перьями куски матери, накидки, скрепляемые на плечах фибулами или завязками («крылышки навязали»).
Интересно, что в небольшом количестве сказок обычная схема «прилетели птицами — купаются девицами» нарушена: «...пришли двенадцать девушек ... разделись, обернулись серыми утицами и полетели купаться» (3. № 220). Скорее всего, именно эта очерёдность правильная, так как вряд ли девицы носили свои съёмные крылья или пернатую рубашку постоянно, логично предположить, что их одевали только на обряд.
Мне могут возразить, что в сказках так же недвусмысленно говорится о полётах дев-птиц. Совершенно верно. Выражение «прилетели» до сих пор используется как метафора быстрого появления и перемещения. В сказке «Горе и беда» прямо говорится: «Идёт, идёт (королевич) и видит: летят некие три панночки и поют, да и то прибегши на речку, поскидали одеяние и стали купаться» (5. № 8. С. 80). Иногда описывается, что девы влетают в окно. Правильно, назвался груздем — полезай в кузов, одела крылья — входи как птица через окно.
Но самое главное в этом эпизоде удастся понять, если вспомним, что шаман, надев костюм из перьев, вертясь и озвучивая заклинания, телом может оставаться на месте, а его душа летит туда, куда нужно. Вот и южнославянская Вештица (ведьма) могла спать, а душа её летала бабочкой.
В Индии такими экстатическими культами «заведует» Шива — повелитель духов. Многие исследователи считают, что с Шивой индоарийцы познакомились лишь на территории полуострова Индостан. Однако в этом можно усомниться, если учитывать гениальное открытие современного русского лингвиста О. Н. Трубачёва — открытие языка и, соответственно, этноса Причерноморских индоариев.
В 1909 году в Одессе был обнаружен камень — посвящение Ахиллу Понтарху от стратегов Ольвии. Среди их имён есть греческие, римские, иранские и некий Сирдуханс сын Бутуната — не имевший вразумительных этимологий. Трубачёв предлагает такую реконструкцию: srd(h)u-hansa, что значит на индоарийском «наглый гусь» (сравни с совремнным русским выражением «хорош гусь!»). «Но особенно интересно отчество Сирдуханса — «властелин духов», также Bhutanatha — одно из имён бога Шивы. Тем самым в ономастике Старой Скифии обнаруживается соответствие индийскому культовому слову и теофорному имени, что, по нашему мнению, трудно переоценить. Словообразовательная сложность имени Бутуна — косвенно отражает сложность и развитость Bhutanatha — недвусмысленно свидетельствуют, что некоторые представления этого культа ... принесены индоарийцами в Индию из Северного Причерноморья. С лингвистической точки зрения, важно отметить, что это сложение носит специфически индийский характер, без иранских соответствий» (48. С. 114).
В надписи II—III вв. н.э., посвящённой памяти некого Домнина, выходца из города Тиры (в устье Днестра), сына «благородных родителей», названы их имена: отец — Аврелий и мать — Магадава». «Перед нами, конечно, форма, практически тождественная др.-инд. maha-deva — м. р. «великий бог», также имя Рудры или Шивы, далее — имя Парвати, жены Шивы, и ряда других женщин. В применении к женщине это имя читается как «(принадлежащая) Великому богу». «Соответствующие понятия выражаются по-ирански иначе, поэтому не может быть и речи о сарматской принадлежности имени, несмотря на хронологически позднесарматскую эпоху» (48. 114—115).
Подражая Шиве, люди вводили себя в состояние экстаза, испив возбуждающей сомы. Заглянем в Ригведу: «Буйные ветры понесли меня вверх — ведь я напился сомы; понесли меня вверх соки сомы, и пять народов показались мне пылинкой... Одно моё крыло на небе, другое опустил я вниз — ведь я напился сомы! Я вознёсся до облаков — ведь я напился сомы!» (6. С. 113).
Сравним этот текст с молдавской сказкой «Фэт-Фрумос, сын охотника...», в которой герой, отобрав крылышки, женится на деве-птице. Эпизод свадьбы:
Закатили большой пир, и началось невиданное веселье. Танцевал жених с невестой, плясала вся молодёжь так, что земля из-под ног уплывала.
Ещё бы, сколько выпито-то было!
Невеста танцевала легко, как пёрышко, — то проносилась, словно вихрь, то так отплясывала по кругу, что оставляла всех с разинутыми ртами.
Видна хорошая подготовка. Итак, публика «разогрета».
— Коли вернул бы мне жених крылья, плясала б я во сто крат красивее.
Стали все гости просить жениха отдать ей крылья... Ничего не оставалось ... как вытащить крылья и отдать ей. Девица приложила крылья к плечам, руки к бёдрам и ... закачалась, заколыхалась, закружилась, что юла, глаза же молнии заметали. Все не сводили глаз с неё, а невеста прошлась дробью по краю круга, подалась быстрёхонько к центру и вдруг — бах! — ударилась оземь. Не успела б искра вспыхнуть, как обернулась она птицей и полетела вверх, всё выше и выше (38. С. 65).
Главное заставить не сводить глаз с мелькающего объекта, и массовый гипноз обеспечен. Совершенно очевидно, что здесь также описывается экстаз и публики, и танцовщицы.
Итак, восточнославянские и молдавские сказки говорят о девах-птицах, которые чаще всего прилетают к морю и занимаются экстатическими практиками; у южных славян есть подобные персонажи — Вилы; у германских племён богиня Фрейя имела пернатую сорочку, валькирии и Вёлунд превращались в гусей, лебедей и орлов; шаманизм практиковался у индоариев, проживающих у Чёрного моря. Ну и что? В фольклоре многих народов присутствуют женщины-птицы, и многие народы практиковали шаманизм. Почему же относительно Пятровок мы принимаем во внимание только традиции этносов славян, валахов, германцев и индоарийцев?
Потому что в рассматриваемой обрядности данных племён есть совпадение места и времени — это западный и северный берега Чёрного моря в начале новой эры (черняховская археологическая культура). Именно здесь в первых веках новой эры встретились с остатками индийских племён романизированные предки румын и молдаван, германские племена и славяне антской группы, впоследствии частично мигрировавшие на север и запад, давшие начало этносам русских, сербов и хорватов. Во времени и пространстве больше таких точек соприкосновения уже не будет. Но она была, и можно достаточно надёжно считать, что выявленные общие черты берут свои истоки у Чёрного моря в первые века новой эры. (Когда есть объяснение, отличное от теории «странствующих сюжетов», к нему стоит приглядеться).
Однако я вовсе не утверждаю, что сказочный эпизод купания дев-птиц появился в фольклоре впервые именно в начале новой эры, возможно, он гораздо древнее. Но в фольклоре вышеуказанных народов он расцвечен красками и обставлен реалиями именно черняховского времени, точно так же, как, например, в былинах древнейший сюжет змееборства окружён реалиями Киевской Руси.
Ярким маркером черняховского времени являются так называемые антские пальчатые фибулы, которые ныне совершенно определённо относят к славянской компоненте этой полиэтничной культуры. «Пальчатыми» их назвали условно за пять каплевидных выступов, мало похожих на пальцы, эти выступы как бы подчёркивают число 5, видимо значимое для для данного вида украшения. Иногда эти выступы образуют фигуру, похожую на солнце, иногда преобразуются в голову, руки и ноги человека (женщины), ниже которого изображён ящер. Фигуры друг относительно друга размещены валетообразно и соединены в области половых органов выпуклой дужкой, что позволяет некоторым исследователям говорить об изображении коитуса хтонического животного с человеком (см. выше об игре Яша-Ящер). И человек, и ящер обычно обильно украшены выступающими головами птиц. Мало кто из исследователей сообщает, что такие женские украшения носились в комплекте с «орлиноголовыми» поясными пряжками, так же названными невпопад.
Дело в том, что и пряжки, и фибулы декорированы одинаковыми птичьими головами. Но многочисленные головы на фибулах все исследователи дружно называют головами водоплавающих птиц, а единичные на пряжках — орлами. Учитывая тогдашнюю моду изображать вполне невинных животных (коров, лошадей) с хищным оскалом (см., например, Мартыновский клад и находки из Велестино), можно достаточно уверенно утверждать то, что птицы на металлических украшениях антских женщин — всё-таки утки или гуси. Распространены эти фибулы были на среднем Дунае, Балканах, горном Крыму и частично в Прибалтике. И археолог Седов, и историк Рыбаков предполагают ритуальное назначение комплекта. На фоне вышеизложенных этнографических данных этим ритуалом могли быть только действа Пятровского периода.
Кстати, женские пояса с металлическими пряжками сохранились в традиционном костюме донских казачек. Мнение о том, что это заимствование у кавказских народов, по-видимому, ошибочно. Казачество всегда подчёркивало своё этническое отличие от русских и украинцев, впрочем, официально нигде не признаваемое. Может быть, это память о происхождении от гордых и независимых дев-птиц и славянских молодцев? Память о «чисто» антском происхождении донского (и кубанского) казачества, в отличие от русских, украинцев и белорусов, в этногенезе которых свою роль сыграли западные славяне венедской и словенской групп.
Академик Рыбаков пишет: Самые сложные по количеству различных символических элементов фибулы Восточной Европы происходят из юго-западной половины «Русской земли», из той её части, которая ... была сопоставлена с «Золотым царством» сколотского Колаксая, Солнце-Царя. Выше уже отмечалось, что юго-запад Руси это Подолия, страна, отдельная от Киевской Руси, родина Марьи лебеди белой. Такие фибулы носили до VII века, а Марья вроде бы жила во времена Киевской Руси, но, учитывая то, что исследователи не спеша, но все же склоняются к более древнему происхождению некоторых былин, возможность ношения Лебедью белой и другими подобными персонажами пальчатых фибул растёт (33. Илл. на с. 199; 36. С. 214, 217. Карта распространения антских пальчатых фибул — с. 220; 1. Илл. на с. 6). Сама фраза из сказки «нацепили крылышки» предполагает цепляющую застёжку-крючок и намекает на фибулу.
Как красиво выглядели накидки из белоснежных или золотых перьев, скреплённые крупной (до 20 см) блестящей фибулой! По идее, в таком наряде должны были хоронить его обладательниц. К сожалению перья долго не сохраняются. Но в могилах черняховского времени встречаются кости птиц, археологи считают такие захоронения готскими.
На протяжении всей работы я достаточно условно называла дев птицами, а ведь в каждой сказке называются конкретные пернатые. Чаще всего встречается группа водоплавающих: лебеди, гуси и утки, затем идут колпицы и голубки. Связь первых трёх с водой понятна, так же, как неоспорима связь этих пернатых с женщинами. До сих пор мы называем пригожую женщину лебёдушкой, агрессивную — гусыней, а имеющих переваливающуюся походку — уточками.
Разберёмся, кто такие колпицы, и причём здесь голуби. В словарях малоупотребительных и областных слов, приводимых в каждом солидном сборнике сказок, объяснения слова «колпица» разнятся. Например, в собрании сказок Афанасьева: Колпалица — колпица, белый аист (цапля). А в сокращённом сборнике «Народные русские сказки» из собрания того же Афанасьева, колпица — крупная птица из семейства чибисовых (болотная птица, чайка — по Далю). Тут, конечно, есть за что зацепиться — и цапли, и чайки не обходятся без воды.
В толковом словаре В. И. Даля колпица — чубатая птица из разряда цапель, перья идут на казачьи султаны. Приводится пословица: «Бела, как колпица». Колпина (обл. пск., твр.) — щёголь, чистяк, причёсанный. Очень симпатичная птица вырисовывается. И казачьи шапки с её пером выглядели как знак добычи у воды девицы-красавицы.
Однако последнее слово всегда остаётся за лингвистами, зрящими в изначальную суть. В этимологическом словаре М. Фасмера находим: колпик, колпица — молодая самка лебедя. И не только в русском языке, так же в верхнелужицком, кашубском, словинском, сербском и хорватском. «Отличились» украинцы, у них колпец — род пеликана. То есть сплошь белые птицы, любящие воду.
Интересно, что название «голубки» из этой же серии. Лингвистами давно замечена взаимозаменяемость глухих и звонких согласных — «г» и «к», «п» и «б». В балтийских языках *gulbia означает «лебедь» и является фонетической калькой слова kulpia — «колпица». «В общем языке славян и балтов были в употреблении, по видимому, по две формы некоторых слов, различаемые по оттенку значения, — глухая и звонкая, но после распада первоначального единства каждая из двух групп обобщила одну из этих форм», — считает А. П. Непокупный (4. С. 18, 45). Голубки, голбицы — это те же колпицы. Мы видим, что анализ названий птиц, в которых рядились девицы, говорит о глубокой древности описываемого явления.
Справедливости ради отмечу, что и у балтийских народов также существует сказочный сюжет о деве-лебеди, однако он, на первый взгляд, немного, а по сути — принципиально отличается от восточнославянских вариантов и рассматриваться в данной работе не будет. (Разница балтийских и славянских вариантов данного сюжета будет проанализирована в другой работе).
Возвращаясь к празднику Пятровок в целом, возникает вопрос, а что же, собственно, праздновалось всей деревней, ведь «урвать» положительных эмоций у воды удавалось единицам. И причём тут поедаемый олень? Некоторый свет на это проливает былина «Потык», в которой герой женится (неудачно) на деве-лебеди. «В кратком пересказе отдельные сюжетные схемы можно представить следующим образом: 1) Во время охоты Михайло Потык видит необычайной красоты белую лебедь или лань златорогую. Они просят не убивать их и превращаются в столь же красивую девушку, имеющую двойное имя Марья Лебедь белая. Марья предлагает Михайле взять её в жёны, на что герой соглашается» (51. С. 292). Мы видим, что в былине лань = лебедь.
В свадебной поэзии мы находим такие тексты:
Уж находилася да нагулялася
Уж и красной-то я девушкой,
Уж и белой-то да лебёдушкой.
Куда молодость моя да девалась?
Не конём ли она ускакала?
Не колесом ли она да укатилась?
(Колп. 437).
Здесь перечисляются символы Солнца: колесо, конь (аналог лани, оленя), лебедь. Здесь намёк о юности, проведённой под знаком Солнца, об определённом поведении в этот период.
Выше мы уже отмечали, что Пятровки — праздник Солнца, пятидневное продолжение Купалы. В народной традиции Солнце ассоциировалось с колесом, конём, а также с ланью, оленем и птицами — быстрыми и красивыми, и имевшими промысловое значение.
В эти дни добыча невесты была охотой в прямом смысле слова, того, кому было неохота — родители женили позже. И совсем не случайно главный герой, добывший себе деву-птицу, в подавляющем большинстве сказок именуется «стрелец», «стрелок», «егерь» и, как производное от «егеря» — Егор.
В. И. Даль в своём словаре сообщает о дне Петра: «встарь это был срок сбора кормов наместникам, волостителю, тиунам ... разными припасами, маслом, сметаной, яйцами и прочим ... а так же собирали по деревне припасы пастухи, бобылки и солдатки» (15). Такой, знаете ли, праздник живота с жертвованием продовольствия наименее защищённым слоям населения.
Вот и в сказках эпизоду с девами-лебедями предшествует такая ситуация: «Ну, и приказал (царь) ему (Несчастному Егерю), чтоб было к такому-то времени разной дичины, а коли не будет, говорит, к тому-то дню, так я тебе голову сниму». Или: «иван Васильевич дюже был хороший стрелок. И дошло до пана. Он потребовал его к себе ... отправились они на охоту. Ну, тогда зверина стала к нему лететь: он на одном месте стоючи набил всякой зверины без конца!» (5. № 1, 2).
В этнографических сообщениях приносы начальству и подаяние нищим — это продукты животноводства, а в сказках — дичина. Социальные слои населения (князья, нищие), получавшие от общества продовольствие на Пятровки, — сравнительно позднее явление, а потому отдача им продуктов — не главное содержание праздника. Основное — в сборе продуктов на Пятровки — «подбивание бабок», «снятие остатков», осмотр количества продовольствия перед покосом и страдой — временем, когда все силы отдавались сбору нового урожая. В эту пору привод в семью «лишних» рук, пусть и «лебединых», считался большой удачей. Об этом была пословица: «умный женится, дура замуж идёт».
Подытоживая, выделим главное: народный праздник Пятровки это
Пятый по счёту весенне-летний праздник Солнца — и пять дней после Купалы. Период летнего солнцестояния. В мифологическом аспекте — жена Перуна Макошь гуляет с Солнцем — время узаконенной полигамии, но наказания за инцест.
Обрядовые действа:
- Всем миром: причащение к жертвенной лани — символу солнца, наблюдение за игрой Солнца, озвучивание мифологической информации (сказок, песен, быличек, пословиц) по теме, проводы русалок с полей в водоёмы, после чего человеческие игры в воде недопустимы.
- Половозрелыми особями: зачатие детей Солнца с полезными для общества качествами при свободном выборе партнёров.
- Женской половиной общества: ритуальные купания — игры с Солнцем — временное завершение активности «женских птичьих союзов», выполнявших общественную функцию инициирования девушек-подростков, последние в году кумления.
- Мужской половиной: «умыкание невесты» — последняя (до завершения страды) возможность жениться, самостоятельно, без помощи родителей, выбирая невесту.
Праздником Купалы не завершалась весенне-летняя обрядность, «точку» ставила Пятровка.
Мы видим, что наши предки, придерживавшиеся языческого мировоззрения, не были «дикарями». Наоборот, обычное право было твёрдо нацелено на соблюдение общественной пользы, но при этом учитывались физиологические и психологические особенности отдельной личности. Особям, нуждающимся в активном половом общении, весной и летом предоставлялась возможность его реализации, а те, что поспокойней — чинно сочетались браком осенью.
Праздники вообще, и Пятровки в частности, позволяли сохранять устойчивое равновесие коллектива.
Внешне, в современном быту нормы морали возвращаются на исходные языческие позиции. Однако в отличие от древних времён, когда прецедент мыслился деянием Богов, сегодняшнее «вольное» поведение и самой особью, и её окружением воспринимается как личная инициатива, как вступление на новый, неизвестный, скользкий путь. На самом же деле — общество выходит на старую, хорошо протоптанную, но слегка заросшую дорогу, мягко вьющуюся среди естественных препятствий. Разрушающий окружающий ландшафт, жёсткий, прямой путь, предложенный человечеству две тысячи лет тому назад, плохо вписывается в биосферу Земли.
Завершая работу, предлагаю читателям красивую сербскую народную песню, в которой упоминается тёплая страна Индия, последними лингвистическими данными определяемая вплоть до первых веков новой эры в Северном Причерноморье (по Трубачёву). Но самое главное, в ней говорится о любви и верности, присущей славянским женщинам, что никоим образом не противоречит выявленному выше славянскому языческому мировоззрению и соответствующему поведению:
На горе стояла рано утром Вила,
Облакам румяным Вила говорила:
«Вы куда летите и где были прежде?
Что с собой несёте в пурпурной одежде?»
Мы в стране индейской были-побывали,
Где под жарким солнцем холода не знали...
Индию покинув, мы несём оттуда
Людям три подарка дорогих, три чуда...
На горе, обвита утренним туманом,
Отвечала Вила облакам румяным:
«Первый дар гречанке вы отдайте: девы
Краше не найдёте по свету нигде вы;
Дар второй снесите стройной франкистанке:
Знатны они родом, стройны по осанке;
А кольцо — славянке... Верьте слову Вилы:
Коль славянка любит — любит до могилы (28. С. 44—45).
Отредактировано Иванка (2013-07-26 02:33:43)