Продожение
По возвращении в Москву заметался, не находя себе места. На съемной квартире – холод и пустота, как на кладбище. Включил радио, чтоб хоть что-то журчало, а там…
«Ты мне одна желанная, солнышко мое долгожданное,
Не нужна мне весна нарядная, только ты, моя ненаглядная…»
Сердце будто бритвой полоснуло, на ровные половинки. Секунду-другую переваривал свое открытие. Вот, значит, как… Нашел телефон знакомого журналиста, соврал, что сидит без работы.
- Ты и без работы? – хохотнул тот. – Не поверю.
- Я серьёзно. Позарез надо. Хоть к черту на рога.
- Если серьё-о-зно, - глубокомысленная пауза. – Есть одна работенка. Рогов не обещаю, но с копытами проблем не будет! Лара Каплун ваяет документашку об известных кладбищах мира. Спецпроект, но не знаю, чей! А Ларку знаю: полное презрение к тем, кто снимает перерезание лент. Не женщина, а рабочая лошадь, знойная до абсурда. Исключительно из экономии берет люкс на себя и оператора. Если уверен, что потянешь, замолвлю за тебя словечко.
Какая разница… Знойная лошадь все же лучше стенки, на которую хочешь залезть.
В офисе, ожидая, когда его допустят до тела желтушной журналистки с тревожно куриным псевдонимом, от нечего делать листал глянцевый CITIZEN, русскую версию. Что ни страница, то некрофильский коллаж: скелеты в изящных туфлях на каблуках, сумки из крокодиловой кожи рядом с человеческой головой без кожи, с открытыми мышцами лица и шеи, как в анатомическом атласе, а вынутый шарик глаза с изумрудным зрачком – брошь, имитация. Sex and the City. Костлявая с клочком волос на оскаленном черепе, вышагивала по подиуму на высоких шпильках, обнажив зубы и голосовые связки, в колье с брильянтами и золотым жемчугом… Свернул журнал в трубу, посмотрел в нее на секретаршу (или то манекен?) и бросил в урну для бумаг.
- Вы что! – ожил манекен. - Там же статья о Ларе Леонидовне – «Автопортрет сезона»! Положьте обратно!
Такой же точно журнал (на столе целая стопка) ему всучила сама Лара, уже в кабинете. Надо сказать, операторов до него она подбирала с умом: телезритель, жующий попкорм, имел счастье не видеть ее носа в профиль. Когда она перегнулась через стол, чтобы вручить экземпляр CITIZEN с автографом, он получил возможность разглядеть треугольник жухловатой от загара кожи меж двух силиконовых дынек в вырезе платья. Поделом ему, скотине.
- Андрей Соколов, стало быть, прям как актер, - Лара пристально изучала его паспорт. – Настоящий?
- Мне бутафория ни к чему, - он честно смотрел ей в глаза и улыбался, зная, что любая ляжет с ним в постель только за одну его улыбку – слегка виноватую за неизбежный секс. – Одних только действующих удостоверений – штук двадцать. С аккредитацией ноу проблем.
-Ну-ну, - Лара покачала при этом головой в мелких кудрях, воздев зрачки к потолку: до чего я дожила, связываюсь с одним из тех, кто подрывает работу государственных СМИ!
Сметки и деловых качеств у Лары Каплун не отнять, а креатив и вовсе бил фонтаном: в самолете она провела инструктаж, кратко очертив кладбищенский маршрут со всеми предстоящими сложностями и одной, но радужной перспективой люксов: Амстердам - Париж – Прага - Венеция - Лондон – Питер. Забросив вещи в отель и глотнув кофе, благо светового дня еще достаточно, рванули к месту съемки, Ларе не терпелось начать. А именно со стиха А.С. Пушкина: «Любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам».
В фас Ларин нос казался идеально греческим, а подвижный рот обнажал белые зубы из чистого фарфора:
- Кладбище Бет-Хаим, что значит «Дом Жизни», расположено в районе плантации Бленхайм к северу от Виллемстада, где находилось первоначальное еврейское поселение…
Слова отлетали как пули, Лара шла на него вдоль могил – не женщина, а танк! - и он отступал, прикрываясь камерой, будто отстреливался. Правое плечо ныло под тяжестью – при съемке с руки рабочая «мозоль» напоминала о себе все чаще. Лара не утруждала себя работой на камеру: унизанные кольцами пальцы лезли в кадр, мешая фиксировать детали.
- Большинство надгробий представляют собой тумбы-саркофаги с надписями на поверхности. Многие выполнены на португальском и испанском языках, на французском, идише, иврите. Необычны и сами изображения, особенно для человека, знакомого с европейскими еврейскими кладбищами: помимо знакомых черепа с костями, мы видим песочные часы, крыло птицы, летучей мыши.
Пот стекал ему за шиворот, заливал глаза, рубашка под курткой приклеилась к спине - похоже, он стал сдавать, либо схватил вирус, - такого с ним прежде не было. Будто высосали. Лара ж была неутомима: чеканя шаг, указала новую мишень (кладбище она знала как свои пять пальцев):
- В верхнем рельефе этого надгробия – весьма интересный сюжет: простертая с небес рука с топором, срубающая Древо Жизни, символизирует смерть. Интригующая надпись на английском, попробую прочесть:
«Срубил, смеясь, он корни до основ...»
Он – мать твою!!! - споткнулся в узком проходе, налетев на препятствие, и, падая навзничь, думал только о камере – звук будто хрустнувшей кости не оставлял надежды…
- …Бедненький мой мальчик, мы купим тебе новую, лучше прежней, - пальцы в перстнях (он видел их многократное отражение в зеркалах ванной) лепили ему пластырь на ссадину – телу его, как всегда, хоть бы что! Лара вошла в роль медсестры и любовницы одновременно, быстро расчехлив его до штанов, и он покорился равнодушно. Морщился, но не от боли: вот, поменялись местами, он уступает сейчас так же, как тогда она в каирской гостинице.
– Не переживай, до свадьбы заживет, - Лара, облапив его, приклеилась сзади. - Что не успел до заката, наверстаешь до рассвета, - довольная экспромтом, захохотала, куснула в плечо.
Отраженный в зеркале раздетый по пояс мужчина был страшно бледен и выглядел жалко. Будто готовился к съемке: ноги на ширине плеч и даже чуть шире… Перво-наперво занять устойчивую позицию, чтоб картинка не дрожала. Камера на плече, слегка касается уха. Перед нажатием красной кнопки задерживаем дыхание…
Ларины пальцы между тем проникли под ремень джинсов. Кольца холодили пах. Он молча, глядя на нее в зеркало как Персей в щит, вынул и отвел ее руку, подумав, что такое количество перстней может послужить при случае хорошим кастетом.
- Не стОит.
- Надо же, какой морально устойчивый! - Лара еще улыбалась по инерции.
- Нет, я вообще-то морально подвижный, но после кладбища, прости, не стоИт.
Лара долго ворочалась на шелковых простынях, вздыхала, один раз даже простонала вслух: «Идиё-о-тка!», но все же уснула. Но стоило самому закрыть глаза, как перед ними вставали кладбищенские плиты с черепами и костями, крыльями мышей и руки с секирой. Нестерпимо ныла ключица, и он массировал ее осторожно. Доступная до ужаса некрофилка всхрапывала рядом, а бывшая вне зоны доступа огнепоклонница (видно, сменила номер на другой) оказалась провидицей: люди просто жить не могут без гробов!
Лара распрощалась с ним до завтрака, сухо, по-деловому сообщив, что нашла другого оператора, и с ним, счастливчиком, и отправится в Париж, на знаменитое кладбище Сен-Женевьев-Дюбуа.
- Рассчитаемся в Москве, разумеется, с вычетом гостиничных услуг, - они в договоре не прописаны, так же, как и повреждение личного инвентаря, милый Андрэ Соколофф или как там тебя… И, постой-ка, совет на будущее: не стоит бросаться журналами, тираж которых превышает цифру твоих доходов за всю жизнь, вольный стрелок!
Без камеры, с одной лишь дешевой запаской да батарейками в рюкзаке, считай, движешься налегке. Порвав оплаченный фирмой билет на самолет, предпочел ехать поездом, бездумно смотреть в окно на замерзший пейзаж, голую, не прикрытую снегом землю, ожидающую весны как милости. Так и он. Ждущий звонка как подаяния. Готовый выть под попсу за стенкой:
Где ты? где ты? где ты? Где ты?!
Только небо мне ответит…
Охотник и жертва поменялись местами. Какая там жажда плоти, крови – он свою выльет просто так, пожелай она в ней искупаться как в шампанском, лишь бы хватило.
Она не звонила. Он ждал. При этом будто рядом стояла, хотя их разделял океан. У нее ночь, у него день. Когда она спит, он вкалывает. Стоящей работы, как на грех, не было. Не снимать же шоу типа как получить миллион или выйти замуж за три дня. Нет ничего тошнотворнее поденщины в студии: так слуги видят нижнее белье своих хозяев, а охрана бесстрастно таращится в монитор во время семейных сцен. Жиреешь сам, жиреет мозг. Эра дешевой липы накрыла Останкино, как девятый вал, и он - один из немногих выживших человеков с камерой, кто с «вышкой» дел не имеет и крутится сам. В юности он мечтал о работе в кино, всерьез считая себя художником. Но эту роскошь мог позволить себе разве москвич - маменькин сынок, а он, чтоб заработать на жизнь, примкнул к своре так называемых «независимых», в надежде на настоящих, а не подсадных уток. Нескольких из них подстрелили, правда, не пернатых. Однако, бросить уже не мог, втянулся. В узком кругу таких же как он, жадных до экстрима в натуре, где каждый сам за себя и может надеяться только на волчью интуицию, бытовало выражение наркоманов: на «движуху пробирает». Подсел, словом. Издержки полукриминальной профессии… При желании можно оправдать свою жизнь тем, что ты своего рода летописец. Только в руках твоих не отточенное гусиное перо, а видеокамера, фиксирующая изнанку человеческой жизни, а проще говоря, сплошного скотства.
Жизнь улыбнулась (или оскалилась?), видно, чести такой он удостоился за свойственную ему молчаливость: приятель, бывший спецкор НТВ, позвал на натуру в «Манон Леско»:
- Бордель и наркопритон в одном флаконе, но, что особо греет: заведеньице для элиты с Рублевки, а значит, и дурь, и девки – высший пилотаж. Богини! Полторы штуки евро в час! Можно оттянуться без риска для жизни. В качестве премии. «Движуху» заказал крутой папик, пожелавший уподобиться неизвестному солдату, не иначе – любитель порнушки, но скорее всего – компромата на соседей по поселку. А теперь, Серый, слушай внимательно правила этикета: мобилу оставляешь на входе, боекомплект сдаешь на выходе, тому, на кого покажут. Расплачиваются зеленью, налом, как только одобрит заказчик. Причем, покупают весь исходник. Ну, что скажешь, молчун?
…От дури он отказался, а девку взял – миниатюрную японку, живую точеную статуэтку. Смешная попытка вырвать жало из сердца… Гейша первым делом подала зеленый чай; он сделал глоток и пить не стал – они и в чай чего-то подмешивают, ясно как день.
На профессиональные ласки раскосой «богини» его плоть не отзывалась, словно под местным наркозом. А может, он умер? Прямо на станке для «любви» будуарной расцветки: красное и черное. Лежал бревном и таращился на язычки свечей, расставленных по периметру. Безупречная гейша (вблизи она оказалась не так уж юна) уловила его взгляд и зашептала на чистом русском:
- В древних культурах добывание огня трением рассматривалось как сексуальный акт. Женщина – дерево, мужчина – лиана. Огонь таится как в гениталиях женщины, так и в мужском семени, и добыть его вместе – первейшее из наслаждений!
Хотелось ударить ее по лицу, еле сдержался. За это время гейша оседлала его, раскочегарила мало-помалу и высекла-таки слабо тлевшую искру, тут же погасшую.
По дороге домой, не прошло и часа, засвистал сотовый. Незнакомый мужской тенорок гасила плохая связь на виражах:
- Поздравляю: откровенно цинично, но очень грамотно. Как насчет более горячей работенки?
- Чем горячее, тем лучше.
Откуда эта жадность? На перечисленный гонорар рублевского засранца можно было месяц не работать. Чем он в итоге и воспользовался, но уже после того, как побывал там, где не сороки летают, а прямоходящие, если и лежат в рядок, то в фольге. Когда на твоих глазах кому-то отрывает голову, и та катится к тебе, то хватаешься не за сердце, а за камеру. Снял и ушел.
Месяц пил горькую, но телефон не отключал. Ждал. Ту, что вне зоны. Из мертвецкого запоя вывел ремонт у соседей – за стенкой крушили кафель, а казалось, долбили по вискам. Как если бы содрогнулись недра земли, потревожив феллахов, ставших пылью, и их спящего в саркофаге властелина. Что же видит восставший из спячки? Он в камере наглухо задраенной гробницы, об истинном назначении которой, он, хотя и царь, не имеет ни малейшего понятия. Уснуть обратно не получится, как и выбраться на воздух, если только отчаянный кладоискатель не прорубится в гробовую тишину...
Дожил: уже в фараоны записался, пора завязывать с бухлом. И с сукой-любовью тож. Если же у тебя трясутся руки, занимайся онанизмом, а не съемкой. Одно радует: в мире все больше мест, где трясется земля, разливается нефть и взрываются газопроводы, - на его век хватит.
Весну тем временем вытеснило лето. Москва изнывала от небывалой жары, пол России пылало, а ему хоть бы что, не замечал. В самое пекло поступило два предложения: порыбачить на озере в Карелии и снять горящий лес под Саровым . Конечно, второе! Он даже надеялся, что его придавит горящим деревом прежде, чем распылит ядерным взрывом. Предел мечтаний.
Будто робот, раб Ока, а не человек фиксировал обгоревшие дочерна кроссовки пацанов-добровольцев, брошенных на борьбу со стихией с одними лопатами, пожарных, выносящих людей из огня и таких, кто тушил вовсе не огонь, а поливал из шлангов разъяренных баб, на глазах которых занимались их домишки, снимал черные лица плюющих в камеру погорельцев и воющих на пепелище старух, обугленный дымящийся лес, который поднимется лет через сто, если поднимется… В мире остались две краски: рыжее и черное. Жрущий гектар за гектаром, с хрустом и чавканьем, огонь поднимал птиц, гнал зверье на шоссе, лопал автомобили как воздушные шары. Слизывал дом за домом, как рыжий кот сливки. Змеясь по плетню, двигался к церкви, где только что отслужили молебен о ниспослании дождя. Люди метались с иконами в руках.
- Чудотворную выноси! – командовал поп в отдалении. – Алтарную!
На глазах занялся церковный купол, а колокольня стала факелом, и чем ближе он подходил, тем меньше ощущал жар. Пофиг. В алтарь так в алтарь.
В этот самый миг огненный столб с фырканьем взлетел под небеса и принял очертания вставшего на дыбы золотого тельца… Какой будет кадр – зрелище богов!
- Сун-чарион! – дохнуло жаром сквозь огненный гул.
Он застыл, ослепленный: Солнце, сложив алые крылья, пикировало вниз, прямо на тельца...
Подавшись назад, он видел, как прямо из чрева поверженного рогоносца падает черный крест с огненными хвостами на концах. Ж-жах! Крест воткнулся концом в землю, будто каленый меч. Буквально в шаге. Ногами ощутил, как дрогнула земля. Такая махина… А снизу смотрелся нательным...
Кто-то принес из машины аптечку – смазать ему опаленное лицо и руки, сжимавшие камеру. Он не чувствовал боли.
- Андрюха, мы думали – всё, хана тебе… Огнеупорный, ей богу!
Как объяснишь, что наружный огонь просто бенгальский искропад по сравнению с солнечным ударом внутри…
Попу в угольной рясе налили водки.
- Матерь Божья, - плакал он. – Такая икона была… Звезды на плате так и мерцают!
Возле него хлопотала баба с красным лицом, в прожженной местами юбке.
- Благослови, отец, в алтарь, я б вынесла!
- Даже не помышляй об этом, ду-у-ра!
Несколько ночей после, то ли во сне, то ли наяву, он исступленно гонялся за огнем, мелькающим лисьим хвостом за березками… Душил, топтал и закидывал лис землей, пока не выбежал из лесу на площадь, где жгли еретика, собравшего все рыжие бутоны в один – для Той, что погружалась на глазах в звездный песок... В руке горящего живьем его сотовый, откуда льется Ее голос, тихий-тихий, но такой близкий:
- Сунчарион, это я, помнишь меня?
Да то ж наяву, не во сне! Спроси так другая, пощекотал бы ей нервы, уточняя, кто звонит, но станет ли еретик, молящий о пощаде, отказываться от дождя?
- Да. Где ты? – голос даже осип.
- В Москве. Правда, улетаю домой. Завтра днем.
- Спасаешься от смога?
- И от смога тоже. Хочешь, встретимся?
- Хочу.
… Она похудела – это сразу бросилось в глаза. Мальчишеская стрижка осталась лишь в его памяти, волосы отросли до плеч, делая ее совсем женщиной. Но и в нем произошли перемены.
- Зачем ты, - она не договорила, просто показала на собственной голове.
- Обрился? Чтоб волосы не сжечь. Снимал пожары.
- Значит, вот откуда… - она коснулась пальцами обгоревшей брови.
Он не ответил, только накрыл ее руку своей и не отпускал. Смотрел и смотрел на нее молча, одним незакрытым глазом, как пират. Она улыбнулась – видно, это сравнение тоже пришло ей в голову. Их обтекали люди в марлевых масках через одного, они стояли на самом проходе возле метро. А он дышал будто морским бризом…
- Знаешь, я должна кому-то рассказать, мне больше некому… - Она тихонько высвободила руку. – Пойдем, посидим где-нибудь, если ты не против.
Народу в ближайшем кафе было много – тут работал кондиционер. Единственный свободный столик как раз рядом с ним. На ней – только кружевная маечка на тонких бретельках, кожа светится... Он сел так, чтобы закрыть ее от холодного воздуха, молча слушал:
- В марте мне запретили вести семинар. Вернее, отказали под благовидным предлогом. Эссе (там о некрофилии как отрицании жизни, женского начала) нигде не берут – не вписывается в концепцию изданий… С компьютером начала твориться чертовщина – что ни день, то баннеры с порнухой. И еще… Вчера ждала электричку… В общем, меня кто-то пихнул плечом, еще бы немного и столкнул… Хотя, может, и нечаянно – торопился человек…
Ничего не изменилось. Тот же лихорадочный блеск в глазах, пересохшие губы. Только добавилась мания преследования. И его помешательство. Заразила-таки… Присушила. Его ничуть не задело, что вот – ей страшно, и она вспомнила о нем. Что ж, он готов. Под электричку. Вместо нее.
Так и сказал:
- Скажи, что делать, – я готов.
Быть твоим ручным волком, веснушка-огневушка.
Она коснулась его руки. Ладонь сухая и горячая, как тогда.
- Нет, нет, что ты…. Это я так. Вдруг захотела увидеть тебя.
Вдруг.
Погладила руку. Словно сиделка у постели тяжелобольного – так ведут себя женщины, которые знают наверняка, что любимы, но сами – совсем не обязательно.
И вдруг он понял свое преимущество: когда страшно, приходят к тому, кто любит.
- Хочешь, поеду с тобой? В качестве телохранителя? Пожизненного?
Она смотрела в сторону – это понимать как «нет»?.. Рука улизнула из его пальцев, и он расстался с ней нехотя.
- Как думаешь, Сунчарион, может быть столько совпадений?
- Думаю, у тебя богатая фантазия, - успокоил он, как мог, - У них есть объекты поважнее болтливых девчонок – ну, кого убирать с дороги. Ты ж не в карман к ним залезла. И не на трон.
- Давно, еще зимой, был звонок. Что отрежут язык. Я посмеялась, но телефон выбросила. – Она помолчала и вдруг спросила тихо:
- А ты звонил?
Он кивнул. Кондиционер холодил спину, а сердце – нехорошее предчувствие. Ох, не стоит женщинам лезть в мужские игры. Этот мир – абсолютно, до мозга костей, мужской, и в этом она права. В нем меряются членами, обмениваются рукопожатием, идут в огонь как в воду, а в свинцовый гроб как на небо… Фильм, что сняли в Египте, вряд ли попадет в эфир, его и в интернете днем с огнем не сыскать... Мир созрел, как гнойник, вот-вот лопнет. Нельзя исключить и того, что место прорыва – бывшие земли фараонов…
Она смотрела ему в глаза, добавляя синего цвета в его, серые.
- Там, в Египте, ты словно птица с неба упал на меня, я опомниться не успела.
- Сама ты Птица…
- Скажи, почему ты бросил меня? Там?
- Влюбился. И испугался.
- Боишься до сих пор?
Покачал головой. Как же объяснить ей, глупышке?!
- Остановись, и никто не станет угрожать и преследовать.
- Не могу... Душа ведет.
От сказанного дрогнуло внутри, и он решил попытать счастья еще раз. От решимости даже скулы свело.
- Лучше ребенка роди. От меня. Раз уж ты такая воительница за жизнь.
Она опустила глаза, пряча слезы.
- Как же он будет жить – среди гробов? - спросила так тихо, что он еле расслышал. И, глядя в вазочку с нетронутым мороженным, добавила:
- Родители на даче. У меня ключи от их квартиры.
Не ответил – ни да, ни нет. Он не сводил с нее глаз, внутри все дрожало, способность к внешней невозмутимости давала трещину. Значит, она согласна?
– Но могут вернуться. Там смог еще сильнее, чем в Москве. Горят, как их… торфяники. Отец пьет, а мать молится с утра до ночи. Задумала перебраться поближе к монастырю, и духовник благословил ее на продажу дачи. Боюсь, что спьяну отец согласится и квартиру продать, а жрецы этого только и ждут. На словах у них: да любите друг друга, плодитесь и размножайтесь, а на деле… Знаю теперь точно: монашество - это тот же аборт, причем двуполый… Папа грезит о бутылке с прозрачной жидкостью, мама о Небесном граде Иерусалиме в алмазном сиянье, и внуки им точно без надобности… Сил моих больше нет, - вздохнула так, будто всхлипнула. - Надеюсь, рейс не отменят из-за смога.
- А у меня завтра день рожденья, - вспомнил он. Просто так вспомнил, даже не думая задерживать ее.
- Два раза в году? – она оживилась.
- Настоящий. Могу паспорт показать. Не веришь?.. Вот, смотри.
- Так, так, значит, ты - летний Сунчарион, Андрей Соколов, – и засмеялась. - Это меняет дело.
- А чем отличается летний от зимнего? Просвети.
- Ты что, в школе не учился? Зимний – самая длинная ночь. Летний, на Ивана Купалу, – самый длинный день в году.
- Откуда ты взялась, такая вся из себя языкасто-языческая? – он еще пытался шутить.
- От дедушки с бабушкой. Дедуля всю жизнь преподавал деревянное зодчество, наш дом своими руками построил, а бабуля родом из Карелии, с финскими корнями, судя по фотографиям в молодости, я на нее похожа. Бабушкин конек – старорусский орнамент. Прялки, вышивки… Я совсем крошкой была, а с помощью бабушкиных вышивок постигала мирозданье… Но они… - тут она запнулась, помрачнела, - эти паразиты хотят, чтоб мы утратили последние связи – с Землей, с природой - и тем окончательно отрезали себя от жизни…
Честно говоря, он не принимал ее страхи всерьез. Кому нужна эта пылкая защитница жизни, кроме него? Зловещие невидимые они убирают только тех, кто представляет угрозу их финансам и власти, это известно как «Отче наш». Поэтому никто не умеет так молчать о главном, как работники СМИ, если и сообщающие толику правды, то лишь по разрешению сверху. Да и пиратам от журналистики, подобно тем, с кем он в одной связке, давно уж негде разгуляться – забудь о вольной поживе всяк входящий в этот мир! Грустно, но жить можно. Что же до дьявольской ненависти к женщине вообще, - он в эти страшилки не верил.
Ведя ее к машине (а хотелось на руках нести), обронил как можно небрежнее:
- У меня тоже ключи от квартиры. И туда никто не нагрянет до второго пришествия, гарантирую.
При одной только мысли о том, что он везет ее к себе, сердце обжигала кровь. Счастье душило. Он стиснул зубы, чтобы не выдать себя, но волевые упражнения не прошли даром: в постели он не мог к ней даже прикоснуться, не то что немедля получить желаемое, как тогда. Чувствуя, как она затаилась рядом в ожидании, прошептал:
- Давай полежим просто так. Я мечтал об этом тысячу лет…
Она протянула руку и погладила его лицо. Нет, не погладила, лишь коснулась теплом. И тут случилось то, чего боялся: грудь взорвало, и он разрыдался внезапно и бурно, как рыдал только один раз - на могиле матери. Но только на этот раз ощущал себя живым.
- Андрей, ну что ты, Андрей, - шептала она, прижимая в груди его голову, совсем как взрослая женщина, мать его детей. – Хороший мой… Милый мой…
И сама стала целовать его. Склонясь над ним, осыпала, как Нут, колкими звездами…
Две ночи с любимой женщиной, длинная и короткая, с промежутком в полгода…– это много или мало?
Утром, - и когда успела только! - пока он слетал в магазин, накрыла стол к завтраку. В каждой мелочи чувствовалась женская рука: даже сахар пересыпала в сахарницу, отыскав ее где-то в глубине полки, - осталась после тех, кто снимал квартиру до него.
Глядя, как он ест, поглаживала пузатый расписной бок с отбитым краем:
- Представь, что это Земля.
Представил. Похоже: следы военных действий налицо и лютики-цветочки имеются. А ногти ее, как спелые ягоды, а кожа как утренний свет…
- А вот это… небо, - она надела и снова сняла с сахарницы крышку, белую, как облако, без цветов, удерживая ту за шишечку двумя пальцами, и он вспомнил Божью руку из небес. - Они отняли у нас небо, понимаешь? А теперь и Землю забирают. Высасывают.
- Верни на место, - пошутил он. Всё, что он сейчас мог, это шутить…
Рейс не отменили. В аэропорту, куда он привез ее за час до регистрации, они и отметили его тридцать шестой день рождения. Она не забыла про обещанный подарок, но почему-то скрывала до последнего.
- Вот, это полотенце. Сама вышила, для тебя.
- С петухами?
Она засмеялась, ей понравилось, как он сказал. Протянула ему: красное на белом.
- Будешь вытираться и меня вспомнишь. Смотри – это птицы на Древе Жизни, их всегда пара, – она повела дальше пальчиком, показывая, - а эти точки-крапинки - дождь, оплодотворяющий землю…
- Не своди меня с ума… - он сжал ее руку, поднес к губам, целуя в ладонь, пробуя языком земляничный ноготок.
- Подожди, не отвлекайся… Знаешь, пока мужчины воевали, женщины вышивали. Сохраняли, передавали жизненно важные коды… Вот эти два треугольника, соединенные вершинами, - похоже на песочные часы с узелком посередине, – брак Неба и Земли, этот ромб – зерно, плод их брака. Но главное – вот, смотри, это сама птица Рух, высиживающая яйцо Рода, видишь, оно с корнями и побегами, и это тоже – Она, но уже в образе Небесной Оленухи, рога которой превращаются в растение, Древо Жизни. Помнишь, в сказках, Иванушку-дурачка посылают за Жар-птицей, повадившейся клевать молодильные яблоки? Ведь она действительно прилетала. Дарила долголетие. Раньше знали, что уход из мира людей Девы-птицы уводит из этого мира жизненную энергию…
Он не хотел отпускать ее руки, уже веря, что это теплое маленькое крыло. Храбрая, хрупкая его девочка, легкая на подъем…Знал, что ей пора, и не мог задержать. Просто не знал способа превратить тающие минуты в вечность. Острее осознать ценность времени невозможно, но… Если он признается ей сейчас, что без нее для него лично настает конец света, что это изменит?
Вещей у нее почти не было, так, небольшая сумка. Прилетела и улетала налегке. Он попросил сбросить смс-ку, когда приземлится на другом конце земли, она обещала.
Ночью написала:
«Наш мир исчезнет, если мужчина не вернет себе женщину, которую потерял».
Он не знал, что ответить, а, вернее, не мог поручиться за всех мужчин на земле. Да и сам, если честно, как последний кобель думал о том, будет ли третья ночь, и долог ли будет промежуток на этот раз? Что мешало ему перейти от слов к делу – взять билет и полететь за ней следом, ему, рисковому, наглому, столь же легкому на взлет и посадку? Ему ничего не стоит спикировать на Торонто…
Чего он ждал? Чтобы, как в седую старину, в первобытную древность, где время тягуче, как мед иль смола, она пришла к нему сама, выбрав его, как птичья самка, чтобы вить вместе гнездо?.. Но решил для себя твердо – навязываться не станет. Либо пусть оставляет своих стариков – ради него, либо пусть позовет к себе. Сама.
В ответ - тишина. День за днем. Бил об стенку мобильники, как яйца, и покупал новые, куда вставлял прежнюю симку.
На этот раз не запил - держался. Но баб иногда водил. Метался по сторонам света, даже на Север занесло, к белым медведям, но не повезло: мишки внезапно ушли, а погода, чтоб гоняться за ними, не благоволила. Всевидящее око камеры углядело лишь остатки от медвежьего пиршества, клочки тюленьих шкур с ледышками крови. Ощущение себя стервятником накатило до тошноты. Странно устроен человек: он может обнажать чудовищные пороки своей натуры, а лучшие чувства прятать, также, как эти чистые воды под ногами хоронят себя под ледовитым панцирем. О, бывшие тюлени, ставшие трапезой, успели вкусить той вольной глубины… Ходящий по замерзшей воде их понимает – сам там был недавно, яко на небеси. А теперь? Что ему светит? Разве здешнее бессильное солнце, белый карлик, мутное, как фонарь с севшими батарейками. Не верилось, что скоро, согласно карканью жрецов, оно растопит эту белую броню, бескрайнюю даже с самолета… Но впрочем, в силе Алого Сокола он теперь не сомневался, всему свое время.
Мужики пили за возвращение на материк, закусывая вяленым гольцом, трепались меж собой, особенно распалился зоолог из группы, рисуя самыми черными красками картину ожидающего человечество апокалипсиса: медведи уходят, голодные акулы скапливаются у берегов пляжей, киты выбрасываются, кораллы гниют, потерявшие ориентацию птицы падают целыми стаями, пчелы и тараканы исчезли…
- Девы-Птицы тоже исчезли, верный признак конца, - вдруг сказал он вслух, и повисло молчание. Пригорюнились ли мужики дружно оттого, что поняли, что означает для мужского мира полное исчезновение дев - грешных и безгрешных, либо решили про себя, что их неразговорчивый оператор хватил лишку.
В Москве шелестела осень, простегивая деревья желтизной. Умываясь по утрам, подолгу держал ее полотенце у лица: чудился запах тронутых горчинкой листьев, сосновых иголок, птичьего пуха и даже теплого яйца – будто он снова маленький, украдкой от матери, достал его из-под курицы и спрятал в корзине с анисовкой, прикрыв соломой, в уверенности, что там, в яблочном угаре, с утра вылупится птенец…
Серые дни поглощали неоновые ночи – на столицу освещения не жалели. Тем сильнее угнетала беспросветность, но вот, наконец, блеснуло: ему почудилось сквозь сон, что пришла sms-ка, но то был сигнал вздрогнувшего и разбудившего его собственного сердца. Он понял: что-то случилось. С ней.
Немедля набрал телефон. Сердце вращалось огненной свастикой и набирало темп с каждым гудком. Наконец, ответил не ее, другой – глухой старческий голос – похоже, женский.
- А Любушка наша… она…
Речь прервалась - старушка плакала, не в силах говорить, и он, в страхе, что не успеет узнать, что вот прямо сейчас дадут отбой, не скажут главного, – Матерь Божья, помоги!!! - добился-таки от плачущей адреса больницы скорой помощи в Торонто.
Сбила машина, идет операция.
Счет шел не на часы – наносекунды. Выдержав пытку вечностью – восемь часов полета, прикованный к креслу в позе недвижного Сфинкса, он сидел теперь в другом, рядом с дедушкой и бабушкой у ее секции в реанимации, куда пока не пускали.
Но вот к ним вышел врач. Больная безнадежна. Черепно-мозговая травма, несовместимая с жизнью. Осложнилось всё еще тем, что пострадавшая потеряла ребенка на сроке приблизительно три месяца…
Оглушенный этим известием, он, как давший сбой робот, считал и сбивался со счета. Июль, август, сентябрь плюс десять дней июня. Почему не сказала, почему молчала, почему?!
Возможно, она придет в сознание, тогда всех позовут, заверил врач. Но первым пройдет полицейский. Тот, тоже в ожидании, сидел в отдалении, постукивая черным ботинком об пол. Свидетель наезда – кассирша в супермаркете - запомнила лишь цвет автомобиля, поскольку видела сквозь витрину.
Старикам было легче в его присутствии – он это понимал. Они украдкой разглядывали его: оказывается, у Любушки был жених, а они и не знали… Руки бабушки, лежащие на коленях, дрожали, и дедушка накрыл их своей рукой. На безымянном пальце – обручальное кольцо. Безотчетно поддавшись порыву, он положил сверху свою руку, без кольца. Жених, мать твою, отец нерожденного ребенка…Так они и сидели втроем, глядя на закрывавшую вход пленку. Выглянула медсестра, позвала полицейского. Неужели?..
Вслед за полисменом – тот вышел почти сразу с хмурым лицом, настала его очередь.
- Сначала вы, Андрей, мы после, - добрые старички уступали ему бесценные минуты.
Узнав его, она попыталась улыбнуться – слабо шевельнулись губы. Ей не хватало воздуха, она дышала часто и хрипло. Он наклонился к самым ее губам, коснулся – сухие лепестки, и не смягчить никогда и ничем… И где же она – хваленая свобода человека?! Вот он по собственной воле хочет отдать ей свое дыхание, все, без остатка, раз ей так нужно…
Он был до ужаса спокоен, как будто умер раньше нее, чтобы, подготовившись загодя, встретить ее там. Так и застыл, склонившись и помогая ей дышать, открыв такую простую и страшную истину, что она жива, пока дышит. Дыши, родная, дыши… Живи, солнышко, у нас еще будут дети, только живи! Умоляю тебя. Люблю тебя… Живи…
Она вздохнула глубоко-глубоко, вобрав вместе с воздухом его бессильное «люблю», и больше не выдохнула… Он все ждал, лицом к лицу, не веря, что это случилось. Улетела. Выпорхнула, оставив ему то, в чем находилась.
Распрямившись, стоял истуканом. Сквозь белую повязку, похожую на купальную шапочку, натянутую до бровей, еще проступала живая кровь.
Только сейчас заметил сестру, прижавшую руку к губам.
Старики!!! - вспомнил он и бросился за ними. С каменным лицом смотрел, как старушка, стоя на коленях, гладит и целует узкую бездвижную кисть, а старик, мелко-мелко тряся головой, что-то говорит их Любушке, бездыханной и безучастной, смотрящей потухшими глазами из-под ресниц куда-то сторону. А он… Словно только для того и примчал сюда, чтоб созерцать краем глаза, как старики – вовсе не моложавые, а согнутые горем, седые старики, - подписывают какие-то бумаги, благодарят врачей… за что?! Вот дедушка подает бабушке плащ, помогая вдеть руки в рукава, вот раскрывает над ней зонтик, вот они оба поворачиваются к нему, стоящему под проливным дождем, и просят поехать с ними, остановиться в их доме. Лучше быть всем вместе. Надо держаться, Андрей Сергеевич. И ещё успеть на последний автобус, это недалеко…
Никогда, никогда, никогда ему и ей не быть такими, идущими под ручку, под зонтом, хранящими каждый шаг друг друга…
Старикам, возможно, было легче с ним, а ему – нет. То бабушка, то дедушка начинали плакать и дружно вопрошать пустоту, почему Бог не забрал его, старого дурня (ее, старую каргу), а взял их Любушку, такую молодую, красивую, умную, самую добрую на свете, ласковую их девочку… Какие у нее были руки – одним касанием исцеляли!
Ему ли не знать. Он покорно смотрел вместе с ними семейный альбом, пухлое древо рода: вот Любаше пять лет, десять, а это она уже в колледже, с подружками. Это с отцом на русской даче…(о, лучше б она осталась в России!..), это в Праге с коллегами, а вот выступает на женской конференции, в Швеции, если память не изменяет...
Бедные долгожители, они еще не поняли, что рука с секирой срубила последнюю цветущую ветвь их рода.
- А это она в Египте, ездила зимой…
Кто ее снимал? Неизвестно. Был сильный ветер – взъерошил волосы; тонкую кофточку запахнула, закрыв горло. Куртку он ей так и не купил…
Он попросил именно эту фотографию, одну из последних, и они, хоть и скрепя сердце, отдали. У человека с камерой - просто смех! - нет видео любимой: храброй его девочке удалось ускользнуть от циничного взора… Оставшись один, обводил пальцем тонкую фигурку, одиноко стоящую в песках, такую крошку на фоне гигантских гробниц, которые отрицала с таким негодованием… И тут до него дошло истинное положение вещей. Может, они и встретились не ради двух, огненно нежных ночей, а только затем, чтоб она сделала его своим душеприказчиком? Не любовником, не мужем, не отцом ребенка, а только душеприказчиком?..
Утром он передал слово в слово их с Любой разговор за завтраком в гостинице, опустив лишь ненужные любовные подробности.
- В огонь? – ужаснулись старики.
- В огонь, - подтвердил он сухо, не оставляя им надежды. - А после - развеять прах в России, на высоте, над рекой.
Через три дня они провожали его до такси. Он следовал в аэропорт со своим непостижимым грузом, имея разрешение на его вывоз. Формальность отняла куда больше времени, чем работа огня. Живая теплая и холодная мертвая любимая обернулась в итоге горсткой праха, помещенного в керамический сосуд. Дед, с застрявшими в горле слезами, попросил бога ради сообщить место, где… Они, как только соберутся с силами, приедут в Россию… к своей Любушке…
- Курская область, село Тихомирово, - ответил он без раздумий. Хоть что-то в этом безнадежном мире в его, Сунчариона, власти. Они крестили его зачем-то вслед – старичье-дурачье…
После посадки в Шереметьево-2 заглянул в сотовый: восемь неотвеченных вызовов. Хотел удалить одним махом все, но передумав, нажал последний, и сразу услышал:
- Привет, бродяга! Слава идет впереди тебя. Ты еще хочешь в ад?
- Да.
- Тогда сброшу номерок одного сталкера. Ему позарез нужен стрингер, мечтающий схватить дозу в мертвом городе энергетиков, то бишь Припяти. Некто решил превратить зону отчуждения в туристический экстрим.
- Ты настоящий друг. С меня причитается.
С самолета сразу на поезд, потом на попутке, а дальше – ножками. Вот он, крутой берег его Свапы. Реки детства. В ту пору взбегал наверх, не запыхавшись. Прямо отсюда сигал вниз. С запасом, чтоб не зацепить торчащие из глины корни вековых сосен. Шумят, как прежде…
Смеркалось. Внизу, чуть в стороне, где мелководье, и Свапа делает петлю, огибая остров, пацаны разожгли костер, - ловят, небось, раков… Он сам и не в такой холод ловил – больше всего на свете хотелось жрать.
Он ждал недолго. Сильный порыв ветра – вот всё, что нужно. Лети, Любушка…
Свершив то, что от него требовалось, сидя на земле, выдирал из нее жухлую траву. В немой ярости поднял лицо к небу и тут вспомнил, кто над ним. Она, Нут. С телом в звездах-веснушках. Целуя его, светится от счастья:
«Ты такой молчун».
«Угу».
«А я – такая болтушка!»
«Угу».
«И ты меня никогда не слушаешь. Не слышишь»…
Можно рычать, как медведь, выть волком, пугая собак в деревне… катаясь по земле… но что это изменит?
Он медленно поднялся, стоял какое-то время на пробирающем до костей ветру, слушая память, и, лишь когда та умолкла, дав ему передышку, начал тяжело спускаться вниз, едва угадывая тропку в потемках, туда, к костру раколовов. Как-то все же надо скоротать остаток ночи, жуткой и прекрасной, под распростертым над отчуждаемой Землей звездным телом желанной Женщины...
Переделкино, февраль-март 2011